И сказал Иисус:
на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы.
Ин. 9. 39

Недавно я выходил из какого-то помещения. Подходя к двери, я поднял голову, чтобы не натолкнуться на что-либо, и вдруг увидел перед собою худого старика, чем-то знакомого, но очень чужого. Он шел прямо на меня и смотрел как бы сквозь меня. Мне стало страшно, и почти сразу же я понял:
это я - рядом с дверью было зеркало. Мне стало еще страшнее, и, отвернувшись, я быстро вышел.
Почему мне стало страшно? На улице я встречаю много чужих людей, но они мне не страшны: они не очень чужие, а тот, кого я увидел в зеркале, показался мне очень чужим. Почему? Я думаю, потому, что одновременно он показался мне чем-то знакомым. Именно знакомство с ним было тем, на основе чего я и мог почувствовать свою противоположность ему - чужое. С другими людьми, которых я встречаю на улице, у меня нет непосредственной связи - общего, поэтому я не чувствую свою противоположность им, их отчужденность мне, противоположение здесь неопределенное. Но с тем, кого я увидел в зеркале, у меня было общее - родовое отличие: знакомое, и на основе его сильнее выступило видовое различие - отчужденность, это уже определенное противоположение. Поэтому он, то есть тот, кого я увидел в зеркале, показался мне очень чужим. Почему мне стало страшно? Потому что знакомое и близкое оказалось совсем чужим:
знакомое и близкое чужое, причем совсем чужое, - страшно. И еще: страшно было от того, что он смотрел прямо на меня и как бы не видя меня, сквозь меня.
Почти сразу же я понял, что это я, что это мое отображение в зеркале, и мне стало еще страшнее. Почему? Потому ли, что я увидел, как я стар? Но это меня абсолютно не волнует и не трогает. Потому ли, что я увидел свой грех, свою греховность? Но свою греховность я вижу каждый день и не в зеркальном отображении, а прямо, внутри себя. Может, сама зеркальность отображения испугала меня? Может, я увидел анти-себя, неожиданно, неподготовленно увидел свое ан-ти-я? Не знаю. Мне кажется, во внешнем отображении я увидел свое внутреннее, духовное анти-я. Мне стало страшно, потому что я понял, что знакомое и близкое чужое, уже совсем чужое - не тот старик, которого я увидел в зеркале, а я сам: я сам себе чужой.
"Положивший руку на плут и оглядывающийся назад неблагонадежен для Царствия небесного" (Лк. 9, 62). Руку"на плуг я положил уже очень давно. И не я ее положил, она была положена не мною весной 1911 года. Но я часто, очень часто оглядывался назад. Но вот уже три года, как и оглядываться некуда, позади меня ничто, а что было - вошло уже в меня и есть сейчас, как мое жало в плоть. Позади уже ничего нет, а я все еще оглядываюсь: в малодушии и унынии, в легкомыслии, в мечтательности и бесовском парении мыслей оглядываюсь назад на ничто. Ничто - не то, что было, оно во мне, ничто - какая-то моя оболочка, когда-то живая, а сейчас мертвая, какая-то моя шелуха. Ничто - само оглядывание назад. Уже некуда оглядываться, а я все оглядываюсь назад, оглядываюсь на само оглядывание; потому что больше не на что оглядываться. Вот что я увидел, взглянув на старика, идущего на меня, смотревшего сквозь меня. Этот близкий и совсем чужой мне - я сам; я сам, самый близкий мне, самый чужой себе.

___________________

Я запутался в своих я, в своих я и в своих анти-я. Попробую по порядку перечислить их.
1. Я - чужой себе. Здесь два я: я и другой я, чужой мне. Но может быть и так: я - чужой себе, а тот, кто мне чужой, может, он и есть мое подлинное я - сокровенный сердца человек? А я в малодушии и легкомыслии бегу от него?
2. Я сам - чужой себе. Здесь уже три я, потому что "я сам" предполагает рефлектирование и объективирование себя самого: рефлектирующее и объективирующее я - я как субъект рефлексии, рефлектируемое и объективируемое я - я как объект рефлексии. Тогда можно задать три вопроса: кто рефлектирует - я, которому другой я - чужой, или чужой мне, или сокровенный сердца человек? Но последнее предположение сразу отпадает: сокровенный сердца человек не рефлектирует, рефлексия - в грехе и грех, а сокровенный сердца человек - или еще до греха, в невинности, или после греха, в святости, к которой я призван или, во всяком случае, зван. Скорее всего, рефлектирует первое я - я сам и в рефлексии и самообъективи-ровании все дальше уходит от себя самого.
3. Я - чужой себе самому. И здесь три я, потому что "себе самому" - такое же рефлектирование и самообъективирова-ние, как и "я сам". Сокровенный сердца человек - скорее, первое я, оно со страхом смотрит на себя самого, в самообъ-ективировании все дальше уходящего от себя самого. Это бегство от себя самого страшно: это какое-то самопоедание в самоопустошении.
4. Я сам - чужой себе самому. Здесь уже четыре я, так как оба объективируются. Здесь уже нет сокровенного сердца человека, рефлектирование и объективирование изгнало его: в грехе я ушел от себя самого, в грехе иду все дальше от себя самого, разделяюсь в себе, грех ест меня, я сам поедаю себя самого; как бес в земле Гадаринской, говорю: имя мне - легион, легион моих грехов, пожирающих меня. В этом внутреннем разделении, распадении, самопоедании я уже потерял и себя самого: "Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит" (Мф. 12, 25). Я разделился сам в себе, не устоял, опустел. Наступила мерзость запустения.
5. Я, близкий себе, - самый чужой себе. Здесь три я: я, которому я и близкий, и чужой; я, который близок мне; я, чужой мне. Здесь нет объективирования и все же три я. Кто из них мое подлинное я, мой сокровенный сердца человек - тот ли, который разрывается между близким и чужим мне и, разрываясь, в непонятном противоречивом единстве отожествляет* и близкое и чужое? Или близкий мне? Или чужой?
Или все три - непонятное мне единство, даже тожество, сокровенного сердца человека? Христос говорит: "Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною" (Лк. 9, 23).
"Если кто приходит ко Мне и не возненавидит... жизни своей, тот не может быть Моим учеником" (Лк. 14, 26).
"Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее" (Мф. 16, 25).
"Любящий душу свою потеряет ее, а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную" (Ин. 12, 25).
Тогда самый близкий мне - не самый ли далекий и чужой мне? Тот я, который мне ближе всего, - не самый ли далекий и чужой? А самый далекий - не самый ли близкий? В отвержении себя, в ненависти к себе, в потере себя я обретаю себя, сохраняю себя в жизнь вечную. Тогда все три я отожествились в моем сокровенном сердца человеке и уже не я отожествил их, а Христос во мне.
6. Я, близкий себе самому, - чужой себе. Здесь четыре я, так как второй я объективирует себя и сокровенный сердца человек или в первом я, или в последнем.
7. Я, близкий себе, - чужой себе самому. И здесь четыре я, но объективируется не близость себе, а чужое - отчужденность от себя.
8. Я, близкий себе самому, - чужой себе самому. Здесь уже пять я, так как объективируется и близость, и отчужденность. Сокровенный сердца человек загнан в первое я. Но что \ осталось от него после объективирования, и близости, и отчужденности? Почти ничего, и начинается мерзость запустения.
9. Я сам, близкий себе самому, - чужой себе самому. Здесь уже три объективирования, полное опустошение и мерзость запустения. Это уже геенна огненная.

Вот я проанализировал себя самого, свои я и анти-я, все свои возможности и пришел к последней, самой страшной -геенне огненной, геенне огненной во мне самом, где не будет, а уже есть плач и скрежет зубовный. Не это ли и испугало меня, когда я увидел свое анти-я? Когда увидел близкое мне как самое далекое и чужое?

_____________________________

Я не перечислил все свои я и анти-я. Я взглянул на себя как бы с одной стороны и нашел в себе нескольких я и анти-я, они реально существуют во мне - в моем взгляде на меня, потому что я и есть мой взгляд на меня. Но в одном взгляде на себя я не могу исчерпать себя: у меня множество взглядов на себя, я и есть множество взглядов на себя. Это множество несчетно: хотя в каждом взгляде на себя я нахожу конечное число я и анти-я, потому что я сотворен и конечен, но несчетно множество моих взглядов, потому что я сотворен по образу и подобию моего бесконечного Творца.
В первом взгляде на себя я предполагал, что самый близкий мне - я. Так ли это? И вот теперь, в рефлексии, в другом взгляде на себя, я уже не знаю, что сказать. В рефлексии я уже не вижу себя, в рефлексии я - я сам. Но я сам - уже не я, я сам - объект своей рефлексии, объективирован самим собою. Кто же я сам? И я снова объективирую себя самого: я сам - сам. Ведь я ищу не то, что мне принадлежит, не то, что я имею, а то, что я есть. Мои чувства, желания, прихоти - все это я имею. Кто имеет? Я, я сам. Но кто я сам? Я сам - сам. Другого ответа в рефлексии я не нахожу: все, что найду в рефлексии, кроме самой рефлексии, самого самообъективиро-вания, принадлежит мне, все это я имею, я сам имею. Я спрашиваю: кто я? И уже ответ "я - я сам" объективирует меня. В рефлексии и самообъективировании я не найду себя: я все дальше ухожу от себя, пока не теряю себя в мерзости запустения, в геенне огненной. В рефлексии я сам, рефлектирующий о себе самом, ближе всего себе. Но именно себя самого я и теряю в рефлексии о себе самом. Кто теряет себя самого? Я сам теряю себя самого. Я увидел это в пустом, невидящем взгляде на себя. Но кто же увидел, ведь я сам потерял себя самого, ведь сначала я даже не узнал себя? И как я увидел себя самого, уже потерявшего себя самого в мерзости запустения? Как я увидел, что эта мерзость запустения - моя, что это я?
Я нахожу в себе, по крайней мере, двух я. Одно я - я в невинности, до всякой рефлексии, даже до возможности рефлексии. Но я уже не невинный, насколько помню себя, я не невинный и свою утерянную невинность помню, как то, что забыл. Затем я нахожу в себе себя рефлектирующего: я сам, думающий о себе самом, думающем о себе самом... Это самообъективирование я могу продолжать как угодно далеко, но чем дальше, тем больше удаляюсь от себя самого и в ? конце концов теряю себя. Мое первое невинное я - я уже не помню, помню, как то, что забыл; мое второе я - себя самого - я теряю. Кто же увидел свою мерзость запустения? Кто же я, увидевший пустой, невидящий взгляд? Кто понял, что пустой, невидящий взгляд - мой взгляд?

_____________________________

Бог сотворил меня по Своему образу и подобию. Его образ и подобие - вечно и бесконечно, время для Него ничто. Тогда акт моего творения для Него вне времени, но для меня, для моего взгляда, относится к определенному моменту времени. Поэтому, рассуждая по-человечески, и акт моего творения я разделю, найду в нем три момента: причину, цель, осуществление цели. Причина: почему Он сотворил меня? Это мне неизвестно. Цель: зачем Он сотворил меня? Цель сказана в словах: образ и подобие Его - чтобы я уподобился Ему. Для нас начало, представление цели, ее осуществление разделяются во времени, для Бога и начало, и конец - одно: сейчас, вечное сейчас. Но мы рассуждаем по-человечески и не можем рассуждать не по-человечески. Тогда говорим:
Бог создал меня невинным и безгрешным, как и все, что Он сотворил, и возложил на меня бесконечную, непосильную для меня ответственность за меня, за мое существование, за все Свое творение, чтобы в абсолютном несоответствии возложенной на меня бесконечной ответственности с моими конечными, как у сотворенного, силами у меня открылись глаза, чтобы я получил лицо, взгляд, увидел Его взгляд и стал святым, как и Он свят.
Мое экзистенциальное противоречие:
я не могу принять на себя бесконечную ответственность, так как она непосильна для меня;
я не могу не принять ее, так как Он уже возложил ее на меня.
Мой первоначальный, или первородный, грех: мое абсолютное несоответствие возложенной на меня бесконечной ответственности. Тогда сама бесконечная ответственность стала моей виной - виной без вины, так как не я сам сотворил себя.
Бесконечная ответственность принадлежит только Творцу и неотделима от Его абсолютной, даже немотивированной свободы. Поэтому Его дар мне бесконечной ответственности был также даром абсолютной свободы. Но в невозможности ни принять Его дар, ни не принять абсолютная свобода стала только свободой выбора - грехом, Его бесконечный дар мне стал проклятием (Быт. 3).
Он сотворил меня невинным, не знающим греха и зла, а потому и добра, в котором я жил. Пусть это будет мое я. Бесконечная ответственность, возложенная Им на меня, непосильна для меня. Тогда я пал - это я сам, пусть это будет моим анти-я. Я пал не потому, что выбрал зло, я пал, потому что выбрал - все равно что, добро или зло, сам выбор; свободный выбор и есть зло и грех: и даже выбрав добро, как выбранное я сделаю его злом, как выбранное оно и есть зло. Свободно ли я выбрал свободу выбора? Вопрос бессмысленный. Так же, как и вопрос: что было до творения мира? До творения мира не было и самого "до". И также до свободы выбора не было и свободы выбора. Невинный, не имея лица и взгляда, не имеет и свободы, и возможности свободного выбора. Невозможность ни принять Его бесконечный дар мне, ни не принять его и есть мое состояние свободного выбора.
Я - невинен, я сам - грешник. Строго говоря, о своем уже утерянном невинном я я даже не могу сказать: я. Невинный еще не я, только мне: "сейчас-здесь мне", и для этого невинного мне нет еще ни до, ни после, ни раньше, ни позже, нет и ты и нет я. Я могу сказать о себе "я", только сказав "я - я сам", то есть уже согрешив: я сам, само во мне ограничивают меня, замыкают собою, отделяют и от ближнего, и от Бога: от ты и от Ты. Но также и от меня самого: в самообъек-тивировании я теряю себя.
Так как я не могу сказать о себе "я", не сказав "я сам", то не могу уже сказать: я - невинный, я сам - грешник. И все же я чувствую в своей разделенности утерянную невинность. Пусть я будет рефлексом утерянной невинности во мне, а я сам - грешник. Ведь не два только разделенных я во мне, если бы оба я были только разделены, то я сам не был бы разделен. Именно потому, что я - один я, я сам - один, именно поэтому я сам разделяюсь и распадаюсь. Дважды разделяюсь: во-первых, я нахожу в себе свое я как рефлекс невинности, и в то же время я - я сам, грешник. Во-вторых, я сам в самообъективи-ровании разделяюсь и распадаюсь. Если я - рефлекс моей невинности, то я сам - рефлекс моей греховности.
Я сам как объективирование себя самого - теоретический рефлекс моей греховности, как свобода выбора - практический. Но в ограничении и замыкании самим собою я закрываюсь и от Бога, и от ближнего, и от себя самого. Тогда теоретический рефлекс становится практическим. А практический рефлекс в рефлексии и систематизации становится теоретическим рефлексом: дихотомический принцип разделения, дизъюнкция, закон противоречия и исключенного третьего - теоретическая сублимация свободы выбора. В теоретическом стремлении к полной, непротиворечивой системе проявляется мое практическое стремление: скрыть от себя самого свою неполноту, недостаточность и противоречивость, тяжесть и боль бытия. Полной, непротиворечивой системой я закрываюсь от себя самого. Саму связь теоретического с практическим, обращение одного в другое я называю первоначальным обращением. Оно проявляется в гипо-стазировании. Гипостазированием первого рода я называю то, что и обычно называется гипостазированием: превращение абстракций, созданных моим павшим в Адаме разумом, в реальности, вернее, понимание их как реальностей, потому что невозможно превратить абстракцию в реальность. В ги-постазировании второго рода я, наоборот, опредмечиваю реальности, превращаю реальности в абстракции, разделяя и распределяя их по категориям, созданным моим разумом. В первом случае я принимаю абстракцию за реальность, во втором - абстрагирую реальность.
Гипостазирование - третий рефлекс моей греховности и проявляется в моей первородной лживости - в невозможности не лгать. Чтобы не гипостазировать само гипостазиро-вание, я приведу конкретный пример моей ноуменальной лживости. Так как я уже пал, то и хорошее делаю плохим, добро - злом. Соборность, то есть открытость к ты и к Ты, - добро. Если я закрываюсь от своего ближнего - это плохо, зло, грех. Но когда я открываюсь ему, подхожу к нему с "открытой душой", это бывает часто еще хуже: "открытая душа", во ( всяком случае иногда, вызывает отвращение. Но еще чаще бы-вает отвращение к своей "открытой душе". Если бы я еще говорил о своих личных переживаниях, обидах, неудачах, если бы я расчувствовался - отвращение к себе было бы еще понятным. Но об этом я не говорю, и все же после разговоров иногда бывает невыносимое отвращение к себе. Почему?
Я буду различать эмоционально-психологический субъективизм и абсолютную субъективность, первое - только мое, второе - тоже мое, самое глубокое мое, но не только мое. Второе - абсолютно не мое, не помещающееся в моей душе, и именно это абсолютно не мое - абсолютно мое.
Эмоционально-субъективистские излияния могут вызывать отвращение и стыд - это еще понятно. Но почему бывает стыдно и после высказывания абсолютной субъективности - непомещающегося в моей душе? Почему иногда бывает стыдно даже после записи абсолютно субъективных высказываний, причем не когда плохо записано, а именно когда хорошо? Почему иногда бывает стыдно от того, что называют радостью творчества, не от мук, а именно от радости творчества?
Я существую. Мое существование есть существование и высказывание моего существования. Высказывание фиксируется: письменно, устно или мысленно. То, что я сейчас пишу, тоже есть высказывание моего существования, ноуменального существования. Почему же письменное, а иногда и мысленное, особенно же устное фиксирование моего высказывания вызывает иногда отвращение и стыд? Я имею в виду здесь стыд не от-плохого фиксирования, а именно от хорошего. Какую-то роль здесь играет и самоудовлетворение, то есть самодовольство. Когда я хорошо запишу или скажу, мне начинает казаться, что я "разбогател и уже ни в чем не имею нужды", и я уже забываю, до чего я "несчастен, и жалок, и нищ, и слеп", я уже не вижу "срамоты наготы своей" (Апок. 3, 17; 18).
Когда же после этого затмения, ослепления самим собою совесть обличает меня, мне делается стыдно, я чувствую отвращение к себе самому.
Но здесь есть и другое. Различаются высказывание моего существования, то есть непомещающегося в моей душе, и оттенок, даже не оттенок, а оттенок оттенка моего высказывания. Мое высказывание может быть правильным и хорошим. И оттенок его, то есть как моего высказывания, может быть правильным и хорошим. Все это зафиксировано письменно или устно, в разговоре. Но оттенок оттенка моего высказывания, нигде вне меня не зафиксированный, только мой и во мне, никому другому, кроме меня и Бога, неизвестный, - это сама моя первородная ложь, первородная лживость. Поэтому я всегда лгу, даже говоря правду. Всякий человек есть ложь, сказал апостол Павел. Я не лгу, только когда говорю: ложь я, и все мои слова ложь, то есть когда каюсь. Но когда я говорю это другому человеку или записываю, как сейчас на бумаге, я уже лгу. И когда говорю себе - тоже лгу. Я не лгу, когда говорю это Богу. Я не лгу, когда уже и не я говорю, "потому что мы не знаем о чем и как должно молиться", я не лгу, когда "Сам Дух неизреченными воздыханиями ходатайствует за меня" (Рим. 8, 26).
Может, мне стало страшно, когда я увидел пустой, невидящий взгляд, потому что он обнаружил мою первородную ложь? Он смотрел на меня и не видел меня, смотрел сквозь меня. Но ведь это был мой взгляд. Я смотрел на себя и не видел себя. Я смотрел сквозь себя и увидел страшное. Что я увидел?

___________________________

* В этом слове автор намеренно опускает букву "д" - возможно, в связи с его формулой: то же самое в различном и различное в том же самом. Примечание - Л. С. Друскиной.